Результаты второго ежегодного рейтинга вузов России

Садовничий Виктор Антонович ректор МГУ им. М. В. Ломоносова

– Для начала простой детский вопрос: зачем нашей стране университеты?

– Начну издалека, с истории. Наша страна достигла существенных успехов, причем не только в тех сферах, о которых мы постоянно говорим: освоение космоса или покорение атома. Это, конечно, на слуху. Но в 60–70-е годы мы лидировали по многим направлениям, которые сейчас у нас отсутствуют: машиностроение, энергетическая промышленность, станкостроение. Средмаш был на уровне, недосягаемом ни для одной из стран. И ведь это было достигнуто только благодаря нашим ученым. Все эти отрасли очень наукоемкие. Освоение космоса, покорение атома, станкостроение, машиностроение, энергетику нельзя было развить «на коленке», потому что мы были изолированы от сотрудничества с ведущими странами. Почему были такие успехи? Да потому, что тогда была мощнейшая система образования. К ней можно относиться по-разному, можно что-то критиковать, но то, что наша система образования была одной из лучших в мире, было признано всеми. Можно привести и слова Джона Кеннеди: «Космос мы проиграли русским за школьной партой». Было, на мой взгляд, сочетание хорошего школьного и высшего образования.

Конечно, та система образования была рассчитана на советскую экономику, на те вызовы, на то общество. Сейчас общество другое, но ошибка состоит в утверждении, что система образования должна быть размытая, глобальная, что мы должны готовить людей, просто понимающих общие вопросы. Собственно, система бакалавриата в значительной степени дает такое общее высшее образование. Мне кажется, это неверно, потому что нам в ближайшее время понадобятся специалисты, которые должны делать то, чем мы будем сильны. Мы фактически стоим на пределе наших возможностей в новых технологиях. Нужны новые фундаментальные разработки, но чтобы сделать рывок в технологии, нужно какое-то открытие или в материалах, или в строении вещества, или в выявлении новых взаимодействий. Нужны новые открытия.

Мы, я думаю, много потеряли в фундаментальных исследованиях, связанных с окружающим миром, космосом, далеким космосом, астрономией, и мало чем можем сейчас похвастаться. Все это надо будет наверстывать. Конечно, на энергетическом сырьевом запасе мы можем существовать какое-то время, но все-таки будущее (следующие 20–30 лет) не за этим. Значит, будущее за теми молодыми специалистами, которых мы готовим сегодня. Буквально через пять лет они выйдут из стен вуза, а через 15–20 лет они будут творить. Я считаю, что Россия должна опережать в глубоком образовании – я называю его фундаментальным. Мы должны быть в образовании даже выше тех стран, где сегодня развиты технологии. У них технологии иногда опережают систему образования. У нас, видимо, все-таки наоборот. Нужно хорошее образование, оно должно подтянуть технологии.

– Получается, на сегодняшний день российское образование находится не в самой лучшей форме?

– Да.

– Образование в США, Англии, Франции и Германии, наверно, по многим позициям сейчас значительно ушло вперед. Наверно, копировать какую-то систему образования глупо, потому что мы становимся за кем-то «в затылок» и лидерами стать уже не можем. В чем, на ваш взгляд, должна быть особенность российского образования? Что нам нужно? Чем мы отличаемся от других стран?

– Копировать точно нельзя, в этом я согласен на 200%, потому что мы никогда так не догоним и не перегоним. Но я хотел бы обсудить тезис, насколько другие страны далеко впереди – я имею в виду систему высшего образования. Если говорить о студенческом образовании, то однозначно все эксперты, и отечественные, и зарубежные, говорят, что мы в этой сфере сильны. Уровень подготовки студента, скажем, в Московском университете (я смею это утверждать) выше, чем во многих очень сильных западных университетах. И в мире это признают. Несколько лет назад я организовал исследование, причем его делали эксперты, работающие в европейских и американских университетах, а не мы. Мы вывели такую формулу. Принимаем за N число всех курсов по математике, читаемых в ведущих университетах мира (100–500 университетов). Образно говоря, нужно механически сложить в стопочку все читаемые курсы по математике.

Так вот, на мехмате МГУ читается 2/3 от этого числа, и нет ни одного университета в мире, который читал бы даже половину. Такова глубина нашей подготовки. Я не говорю сейчас обо всем спектре наук. Можно найти сферы, где дело обстоит не так, но в основных науках – биологии, химии, математике, теоретической физике, я думаю, примерно такая ситуация.

Мы проигрываем на следующих ступенях подготовки – в аспирантуре (у нас пока магистратура развита слабо). Аспирантов у нас 100 или 150 тысяч, это приличное число. После распада СССР, начиная с 90-х годов, аспиранты отнесены к числу людей, у которых есть возможность еще три года быть в университете. Это возможность не идти в армию, для многих – общежитие, стипендия, а главное – это возможность подрабатывать в фирмах. Я не ошибусь, если скажу, что есть факультеты, где каждый аспирант работает на стороне. И это не только в Московском университете. Я не упрекаю аспирантов. Почему? Потому что им надо жить. Многие из них уже имеют семьи. Кроме того, мы не адаптировали нашу систему подготовки кадров таким образом, чтобы задача аспиранта заключалась в работе на кафедре (преподавание, подготовка научных статей и тому подобное). Нужно, чтобы он был загружен в университете.

Возьмем для примера американские университеты. Я даже представить себе не могу, чтобы там человек работал в чужой фирме и числился аспирантом. Это нонсенс, который возможен только в течение нескольких часов. Он тут же будет отстранен от учебы в аспирантуре. Он должен быть погружен в задачи, решаемые научным руководителем по выигранному гранту, который ведет кафедра. Аспиранты – это основная «тягловая сила» в преподавании. Как раз во многих американских университетах (не хочу говорить, что во всех) именно аспиранты ведут работу. Это и преимущество, и недостаток. Я читал лекции, будучи аспирантом: это ответственность и это рост. Недостаток состоит в следующем: маститый профессор там наблюдает, но не читает. Лучше, конечно, гармония.

У нас, к сожалению, данная ступень подготовки специалистов слаба. Это надо признать. Сейчас аспирантура – в системе «бакалавр – магистр – аспирант», и я не уверен, что превращение аспирантуры в третью ступень обучения пойдет на пользу. Как бы не уйти в другую крайность. С одной стороны, мы копируем то, что есть за рубежом, аспиранты будут учиться и учить. С другой стороны, у нас был накоплен серьезный опыт, когда аспирант занимался наукой, это тоже было нашей сильной стороной еще с довоенных лет. Тогда аспирантов было мало, и они были очень сильны. Андрей Колмогоров и Павел Александров уже в аспирантуре были звездами. К 90-м годам систему размыли, и этот путь исчез.

Так что, я думаю, мы в этом смысле, с одной стороны, выигрываем, а с другой стороны, проигрываем. Выход состоит в создании среды 70–80-х годов, когда, если тебя рекомендовали работать в научном институте Академии, на мехмате или на физфаке МГУ, ты был счастливчиком, это была твоя удача на всю жизнь. Мы же сейчас такую среду потеряли. Сейчас научная среда, как видим, в обществе по разным показателям не является уважаемой или очень поддерживаемой.

– Вернусь к вопросу: получается, что студенты у нас однозначно сильнее?

– Уверен, что не слабее.

– На мой взгляд, и я обсуждал этот вопрос со многими вашими коллегами, все-таки главная функция университета состоит в том, чтобы обучать студентов и давать выпускников бакалавриата, магистратуры (если мы придерживаемся этих терминов). Аспирантура, наверно, уже опциональна. Если исходить из вашего тезиса, у нас система работает лучше, чем на Западе.

– Надо отделить одно от другого. То, что я говорил, безусловно, относится к ведущим вузам, но нас постигла беда: у нас 3 500 вузов и их филиалов. Это приводит к тому, что в целом система российского образования слабее. Можно согласиться, что все 3 500 вузов России не способны готовить студентов на высоком уровне. При этом есть примерно 100–200 вузов, которые хорошо готовят студентов. За МГУ я ручаюсь. Я говорю многим своим коллегам из американских университетов: «Давайте по гамбургскому счету зададим вопрос любому экспертному сообществу: возьмете ли вы выпускника Московского университета к себе в лабораторию?». Подавляющее большинство возьмет.

Это означает уровень нашей подготовки. При этом я согласен, что общество сделало ошибку, уступило, хотя мы были категорически против взрывного роста количества филиалов и вузов. Я кричал «Не делайте этого!». Все, кто имел власть – бизнесмены, работники министерств, депутаты, – считали нужным организовать университет. Наштамповали. Это беда, ее не так легко теперь поправить, потому что в этих вузах обучаются студенты, эти учебные заведения нельзя закрыть. Мы видим, что происходит. Безусловно, нужно поддерживать сильные университеты. Не стоит обманывать ребят, их нужно ориентировать на поступление в сильные вузы, а не на получение диплома «на дому». Подводя итог: если учитывать этот «хвост», безусловно, мы слабее. Разве можно купить диплом в зарубежном университете? Нельзя. А у нас? Не берусь утверждать, но говорят, что можно.

– Сейчас получается, что количество читаемых у нас курсов, как вы сказали, правильное, хорошее. Нет ли ощущения, что преподавательский корпус, даже тот, который работает в лучших университетах, уже несколько устарел? Людей среднего работоспособного возраста «вымыло» во время перестройки. И в этом наша слабость. То есть те преподаватели, которые сформировались еще в 60–70-е годы, не всегда поддерживают форму, молодые еще не успели набрать форму, не научились, и получается пробел в образовании. Мы даем обширное образование, но не самое современное.

– Вы абсолютно правы, этот разрыв есть. Почти отсутствуют 38–50-летние преподаватели. Исследования и данные статистики это подтверждают. Это, конечно, особенно характерно для немосковских университетов. В целом я согласен, что для страны это проблема, но есть и надежда.

Московский университет эти проблемы не сильно испытал, хотя от нас в 90-е годы уехало, по моим оценкам, до 15% преподавателей ведущих факультетов. С гуманитарных факультетов, наверно, уехало не так много преподавателей. Это были в основном математики, биологи, физики. Тем не менее у нас мощная аспирантура – около 6 тысяч аспирантов, то есть мы можем ежегодно рассматривать как пополнение 1,5 тысячи человек. Был ряд программ, например, «100+100». Мы ежегодно 100 молодых преподавателей двигали вне очереди в доценты и профессора. Мы не потеряли школы. Я бы не сказал, что в МГУ катастрофическая ситуация, «провал» есть, но не такой ощутимый. Думаю, что еще несколько университетов могут сказать, что они удержали кадры, но в целом по России это проблема.

Но тенденция радует. У нас выросли конкурсы в аспирантуру, стало больше желающих остаться работать. Проблема в следующем: мы не можем расти вширь безгранично. Как быть со старшим поколением? У нас не существует системы достойной заботы о старшем поколении, нет достойной пенсии. При каких условиях, на мой взгляд, профессор, заведующий кафедрой очень преклонного возраста согласился бы уйти? Если бы ему была предоставлена более или менее приемлемая оплата, чтобы он мог жить и, как принято в некоторых университетах, имел место с компьютером, чтобы приходить и работать, продолжать жить в коллективе. Но такой возможности нет, пожилые преподаватели еще работают, молодежь можно брать, но есть предел.

Тем не менее некоторые университеты нащупывают пути решения проблемы. Я знаю несколько университетов, которые доплачивают из внебюджетного фонда таким профессорам и, как говорят ректоры, уговаривают людей уйти. Таким образом меняется состав на кафедре. Да и на наших факультетах очень многие деканы, как и в университете в целом, эту работу ведут. Могу привести цифры. Я думаю, за последние два-три года пришли уже сотни молодых заведующих кафедрами.

Я еще одного не сказал. Мы ввели в МГУ шестилетнее обучение: не четыре года плюс еще сколько-то, а именно шесть лет у специалистов. У нас более 10 специалитетов. Вообще я считаю, что в нашей системе образования должны быть специалисты. Нельзя подготовить за четыре года профессионала в области строительства авиационных моторов или проектировщика. Нельзя в принципе, поэтому должен быть пятилетний специалитет. У нас нет бакалавров, которые закончили бакалавриат по одной специальности и вынуждены где-то искать продолжение обучения в магистратуре (кроме двух факультетов). У нас моноподготовка. Закончил, например, историк бакалавриат по истории. Он получает диплом бакалавра, но может продолжить учиться еще два года по монопрограмме и получить звание магистра, то есть он – «шестилетка». Мы назвали это «интегрированный магистр». Это фактически специалист, который обучался шесть лет. Я считаю это колоссальным успехом МГУ. Наши «шестилетки» – это элита. Раньше при советской власти мечтали, чтобы химики или математики учились шесть лет. Следовательно, там, где нельзя готовить специалиста (нам дается соответствующий перечень), мы ввели 6-летнюю монопрограмму. Я думаю, стоит этот эксперимент продолжить. В каких-то исследованиях я читал, что бакалавры уже не устраиваются  на Западе, потому что они не так нужны продвинутым компаниям.

Нельзя подготовить за четыре года профессионала в области строительства авиационных моторов или проектировщика

– Европейцы считают, что бакалавриата достаточно для жизни.

– Для какой жизни? Сигналы такие, что ведущие фирмы выпускников бакалавриата принимают хуже, чем более квалифицированных специалистов.

– При прочих равных – да. Я с вами согласен, безусловно.

– Бакалавриат – это все-таки первая ступень, которая требует еще чего-то.

– Я со многими вашими коллегами говорил о том, что сейчас наука, техника развиваются в основном на стыке дисциплин: физика – медицина, например.

– Все правильно — это смежные специальности.

– Все говорят, что это очень интересно – делать смешанные курсы. Допустим, студенту-физику читают какие-то разделы медицины. Во времена СССР был прекрасный опыт: инженерный факультет с подготовкой по математике в течение трех лет. То есть, получив инженерное или физическое образование, можно было доучиться по математике. Многие закончили этот факультет и стали высококлассными специалистами. На ваш взгляд, какое будущее у подобных смежных специальностей?

– Два года назад я выдвинул идею междисциплинарных курсов в МГУ. Сначала ее восприняли в штыки. Говорили: «И так загружены. У нас свои программы». Я сказал: «Я лично буду курировать». Отобрал в прошлом году 130 лучших лекторов и поставил им задачу: читать курсы для всех факультетов, не для своего, не продолжение узкого спецкурса, а для других. Эти 130 лучших, действительно выдающихся профессоров, в Интернете объявили: «Читаю междисциплинарные курсы. Записывайтесь». Записывалось по 800 человек, это огромное количество.

– Эта инициатива теперь развивается?

– Да. Критика прекратилась, потому что студенты проголосовали «за». В первый год на эти междисциплинарные курсы записалось 18 тысяч чел. В этом году уже объявлено 160 курсов, студентов еще больше. Это колоссальное, я считаю, достижение. Даже многие другие вузы обращаются: «А нельзя ли и нашим студентам присутствовать?». Мы стали размещать информацию в Интернете, сейчас этими междисциплинарными курсами может пользоваться любой желающий. Но работа идет непросто. Представьте, что лектор читает для 800 слушателей. Как он читает? У него доска, где-то мелькает материал, слайды. Чтобы записать профессионально и показать по телевидению, нужна студия. Лектор должен уметь в камеру смотреть и тому подобное. В этом году наняли профессиональную студию и уже записали примерно 15 межфакультетских курсов.

– Это не лекции, а именно курсы лекций?

– Курсы. Это не одна лекция, а семестровый или годичный курс. Может быть следующий подход: курс объявлен в целом, но три лекции читает один лектор, три – другой, то есть не обязательно весь курс читает один преподаватель. Если курсы профессионально записать, мы сделаем то, что осуществляет американская Coursera (глобальный проект в сфере онлайн-образования – прим. «Эксперта РА»). Это мягкая сила, которая имеет колоссальный результат. Coursera предложила аудитории уже сотни курсов и выдает сертификат MIT. Надо предлагать что-то свое в том же ключе. Я встречался с профессором, возглавляющим Coursera. Их задача – охватить рынок России, начальные курсы предложат бесплатно, но те, кто захочет получить сертификат, должен платить.

– На мой взгляд, полностью дистанционное образование невозможно, потому что многие вещи можно передать только непосредственно.

– Во всяком случае, я выступаю за то, чтобы наши дистанционные курсы были доступны как можно более широкому кругу слушателей. Но это не есть глубокое образование, я согласен, а лишь дополнение. У нас, я думаю, даже больше возможностей читать такие дистанционные межфакультетские курсы.

– Вернемся к количеству курсов. Вы сказали, их число в МГУ составляет 2/3 от общей совокупности курсов, которые преподают в мире. Перед тем как мы начали проводить эти беседы, я освежил в памяти книгу академика Алексея Николаевича Крылова. Несколько его статей посвящены образованию. Он говорит, что у нас зачастую студента, как рождественскую индюшку, пичкают знаниями, которые он не может переварить. Наверно, должна быть какая-то грань между количеством курсов, которые преподают студенту, и тем, что он может воспринять. Есть мнение, что студент не может воспринимать одновременно больше 3–4 курсов. Как быть?

– Я поясню. Конечно, когда мы говорим о 2/3 от N, это не значит, что каждый студент слушает такое количество курсов. Это сумма. Зайдите на мехмат, на 15-й этаж. Там раньше вся стена была в бумажных объявлениях (сейчас, благодаря электронике, их меньше): доцент такой-то читает спецкурс, профессор такой читает спецкурс. Так что это просто охват того, что мы можем предложить. Что делает студент? Что делал я, когда учился? У него есть обязательная часть предметов, которая строго определена, чтобы он успел пообедать и тому подобное. Есть часть курсов по выбору кафедры (один или два), и есть часть предметов по выбору студента. Он может выбрать один или два курса. Конкретный студент набирает себе определенное количество курсов, которое ему под силу, безусловно, не все 2/3 от N, потому что это сотни курсов. Есть выбор, и это богатство. Каждый студент может из этого богатства себе взять то, что он считает нужным. В университете есть все: и алгебраическая топология, и аналитическая геометрия, и теория чисел, и теория Галуа, и так далее. Можно выбирать. Это не означает, что студент перегружен.

И, возможно, меня не поймут родители, но я считаю, что не нужно так уж сильно оберегать от дополнительной нагрузки. Я не сторонник этого. Наверно, неуместно приводить этот пример, но когда я пришел на первый курс из сельской школы, то учился так. До 18:00 у нас были занятия и спецкурсы. После этого я шел в библиотеку и работал до 21:00, а с 21:00 до 24:00 запирался в аудитории и учил. И так каждый день. Чтобы стать математиком, надо было очень много работать. В науке без труда ничего не получится. Хотя меня, конечно, будут критиковать.

– Я, наверно, все-таки с вами соглашусь. Но развилка мне видится в следующем. Либо студент получает много знаний, например, 30–40 часов в неделю, либо только 14–16 часов, а затем идет в лабораторию и пытается применить знания на практике. И это «развилка», на мой взгляд, фундаментальная.

– Вы правы. Это веяние западных вузов. Надо найти промежуточный вариант. Что такое спецсеминар? Ты вместе с руководителем стоишь у доски. Он рисует, ты рисуешь, ошибаешься, стираешь рукавом. Это лабораторное занятие. Курсы по выбору, как правило, лабораторные. Что такое спецкурс? Занятие для группы из 3–5 человек, то есть фактически лабораторная работа. Все это у нас есть. На мой взгляд, на Западе есть перегиб: там профессор вообще не часто общается со студентами. Он читает одну-две установочные лекции, а затем, как правило, его ассистенты отвечают на вопросы. Профессор работает в Сети, по Интернету, с любым студентом. Тот задает вопросы, но отвечает уже не профессор, а его помощник. Эта форма получила большое распространение, особенно в германских вузах. И многие студенты потом говорили: «Нам бы ваших профессоров, которые стоят рядом, занимаются тьюторством, уделяют много времени. У нас этого нет». В германских университетах бывали случаи, когда студент к профессору ни разу не мог подойти, чтобы продолжительно побеседовать. Это другая крайность. Конечно, развитие самостоятельности у студентов – важная вещь. Но неправильно говорить: «Ты все сам делай. Если есть вопросы, задавай». Это не для нашего менталитета. Может быть, в Германии это нормально, но россиянин все-таки любит некую общность, так мне кажется. Наша система имела успех тогда, когда существовали школы: руководитель, доцент, профессор, ассистент, аспирант, студент, то есть была общность. Если студент никого не видит, а общается только по Интернету (это факт, я не утрирую), – это не наше. Но и опекать так, что «ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан», тоже не надо. Должна быть золотая середина.

– Раньше можно было читать реферативные журналы, статьи, например, прекрасно переводил ВИНИТИ (Всесоюзный институт научной и технической информации). При необходимости можно было пойти в научно-техническую библиотеку. Сейчас этой системы информирования нет. При этом остался языковой барьер, то есть все в основном ориентируются на русский язык. Получается железный занавес покрепче того, что существовал во времена СССР. Вы с этим согласны или нет?

– Будучи аспирантом, я работал в ВИНИТИ. Пошел после четвертого курса на практику и «прирос» к ВИНИТИ. Это была, конечно, прекрасная форма. Я знал все, что нужно, по математике, и не только по своей узкой области (дифференциальные уравнения и анализ). Что касается современного периода, я скажу об МГУ. Я думаю, что 95% студентов МГУ сейчас говорят по-английски. И только, может быть, 5–10% не владеют языком. Я немножко завидую студентам, которые уже с таких лет знают английский, но барьер заключается в следующем. Они говорят, общаются. Но представим, что студент доходит до серьезной научной работы, и ему надо напечатать статью. К сожалению, наша система публикаций из-за западных рейтингов рухнула, ее попросту не учитывают, даже «Доклады Академии наук». Для нас напечатать две статьи в «Докладах» было сродни защите кандидатской диссертации, семь статей – сродни защите докторской. Сейчас этого нет, наши журналы перестали быть переводными и цитируемыми. Это главный проигрыш с точки зрения современных рейтингов.

Наши журналы перестали быть переводными и цитируемыми. Это главный проигрыш с точки зрения современных рейтингов

– Есть еще проблемы, которые вы затронули. Предположим, я веду научную работу. Я пишу статью по биологии, по медицине или по математике. Я отсылаю ее в русскоязычный журнал, который ее публикует. Это сейчас фактически ничего не значит, то есть эту статью никто не видит, кроме  нескольких твоих коллег. Если эта статья попадает в англоязычный журнал, да еще и в топ-25, тебя цитируют, ты получаешь высокий индекс Хирша, становишься признанным ученым. Я не считаю правильной ориентацию исключительно на англоязычные журналы, но мы уже многое потеряли. Я не знаю даже, как усовершенствовать наши журналы, чтобы они были признаваемыми и цитируемыми. Не каждый ученый, хотя он, может, и говорит по-английски, сумеет на хорошем английском написать такую статью. С плохим переводом эти статьи практически не читаются и не цитируются.

– Как быть?

– Нужно создать журналы, которые бы попали в топ-25, топ-10. Почему бы нам не сделать журнал типа Nature, который был бы англоязычным, цитируемым? Китайцы пошли по другому пути. Они забросали все журналы своими работами. Потом стали выбирать, лучшие научились посылать статьи в хорошие журналы, а сначала это была просто масса. Каждому говорили: «Пиши и посылай, пиши и посылай». Это второй путь. Но все-таки я считаю, что мы не должны «закапывать» наши журналы. Что делать с литературой, с историей, с гуманитарными науками? Они никогда не войдут в топ-25, никогда.

– Что касается общеупотребительных дисциплин (математика, технические науки, физика), давным-давно все они были на арабском языке. Примерно 100–150 лет назад основным языком науки стала латынь, потом – немецкий, а сейчас – английский. Вопрос из двух частей: какой язык может быть следующим, и сможет ли русский язык опять отвоевать научное пространство?

– Раньше русский язык был языком всех международных конференций. Но мы это потеряли. Я думаю, нам сейчас надо учиться и думать, как выходить из данной ситуации, учиться публиковать работы. В настоящее время по цитируемости научных сотрудников показатель МГУ выше среднего мирового, но надо достигать большего. Я не могу сказать: «Не наше это! Мы не будем!». Надо. С другой стороны, надо отстаивать и наше право на публикации в российских журналах с переводом, чтобы нас понимали. Что касается прогноза, каким будет язык будущего, я думаю, какой-нибудь язык вроде эсперанто.

Нужно создать журналы, которые бы попали в топ-25, топ-10. Почему бы нам не сделать журнал типа Nature, который был бы англоязычным, цитируемым?

– Вы думаете, вернется эсперанто?

– Будет нечто подобное. Не факт, что весь мир будет говорить на английском. Есть много тенденций, показывающих, что это не так. Трудно, конечно, угадать, но я бы за русский язык боролся, отстаивал. У нас же есть не только математика, физика: у нас менталитет, культура. Русский язык будет мигрировать. Так, на древнерусском мы уже не читаем, и в будущем наш язык еще изменится.

– Мы согласились с тем, что студенты должны знать языки. Есть мнение, что они должны изучить два или три языка. Наверно, чем больше, тем лучше. Но как это замерить? К сожалению, у нас изучение языка не сертифицировано, невозможно понять, где лучше знают языки.

– Я не вижу сейчас другой возможности, кроме выдачи сертификата. Есть центры и в МГУ, и в РУДН, они принимают выпускные экзамены и выдают диплом или сертификат, где прописан уровень владения языком. Наверно, эта система не развита сейчас как следует, надо создавать сертифицированные центры, более мощные и, может быть, с единой системой управления.

– Университет должен в этом участвовать? Должен обязывать студентов получить сертификат?

– Можно и так. У нас, кстати, на некоторых факультетах английский засчитывается, если знания не ниже определенного уровня. Это правильный путь, но пока он только намечен. Сейчас получают сертификат лишь те, кто точно решил поехать преподавать или работать за границу. Если у студента таких планов нет, он не стремится получить сертификат. Нужно действовать через сертифицированные центры при ведущих университетах или институтах.

– Затрону тему глобализации. Сейчас считается, что чем больше иностранных студентов, тем лучше, и надо всячески это стимулировать. Многие составители рейтингов на это делают большую ставку. Но некоторые говорят о том, что к нам едут иностранцы из бывших азиатских республик СССР или европейцы, но, как правило, не самого высокого уровня. Эти иностранцы снижают стандарт преподавания из-за того, что студенческая масса менее подготовлена? Вы с этим согласны, или к этому можно отнестись иначе?

– Первое. Конечно, вы правы, мы не являемся страной, очень привлекательной для иностранных студентов. Это вопрос более сложный, чем, скажем, состояние высшего образования. Мне кажется, что необходимо в целом создание среды, чтобы студенты из этих стран, особенно развитых, могли приехать и почерпнуть здесь знания. Нужна безопасность, хорошие условия проживания, маршруты для знакомства с культурой, с историческими местами и тому подобное. Понятно, что мы в начале пути. Обратите внимание на сообщения наших СМИ об иногда случающихся происшествиях с иностранцами. Естественно, это антиреклама. Конечно, важно положение университета, но не менее важна ситуация в обществе в целом.

Кроме того, есть такое понятие «цена – качество». У нас цена все-таки довольно высокая по мировым меркам. Обучение в МГУ по цене сопоставимо с обучением в большинстве университетов мира. Значит, должно быть и такое же качество, а за качество надо бороться. Мы снова возвращаемся к преподаванию курсов на английском. Если студент приехал, это не значит, что он обязательно любой ценой хочет выучить русский. Может, он приехал изучать физику, а не язык. Соответственно, нужно еще предоставить возможность опубликовать работу и так далее. Я согласен, что мы в этом смысле проигрываем по привлекательности для иностранных студентов, особенно из высокоразвитых стран.

Что касается МГУ, то сейчас у нас 6 тысяч иностранных студентов. Не все они из стран третьего мира. Иными словами, они учатся там, где есть качество, где они получат хорошее образование. В этом случае они едут любой ценой, даже если не знают русского.

– Эти 6 тысяч иностранцев не отличаются в худшую сторону от ваших студентов?

– Нет, нет. Мы не чувствуем, что они хуже. Конечно, у нас мало американцев, канадцев, но в целом, я думаю, кроме, может быть, пяти стран, у нас практически все представлены. Лучше всего, конечно, представлен Китай, но китайские студенты куда попало не поедут, они выбирают лучшее. Япония на втором месте, много студентов из Европы.

К слову, скажу о рейтингах. Рейтинги – это элемент жесткой конкурентной борьбы. Составление рейтингов начиналось в 90-х годах. Институт Гурмана (США) в журнале «Принстон Ревью» опубликовал рейтинг, в котором МГУ был  на втором месте. Эти рейтинги публиковались на протяжении трех-четырех лет, и мы всегда были на первых позициях. В мире! Потом появились рейтинги в сфере финансов, и кто-то сообразил, что это серьезный элемент конкуренции в системе высшего образования. Тут же забыли о рейтингах Гурмана, появились Times Higher Education, QS, в Китае был создан Шанхайский рейтинг. Собственно, вот эти три-четыре рейтинга. Все они, безусловно, нацелены на иную систему оценки университетов, они учитывают совершенно определенные  критерии, и с объективной оценкой российской системы образования  возникают трудности. Например, для получения постоянной позиции профессора в американском университете учитываются три равные составляющие – учеба, научная работа и профессиональная вовлеченность. Треть – это учеба. И если бы качество образования занимало бы треть весов в рейтингах, то позиции МГУ были бы выше в существующих международных списках. Пока только один мировой рейтинг измеряет качество образования – CWUR (Саудовская Аравия). И МГУ в нем занимает почетное 14-е место в мире по качеству образования. А именно это и есть конкурентоспособность университета.

Существующие сегодня рейтинги нацелены на иную систему оценки университетов, они учитывают совершенно определенные критерии, и с объективной оценкой российской системы образования возникают трудности

– Я бы очень хотел, чтобы журнал «Эксперт» взял на себя эту историческую для страны миссию и попробовал создать рейтинг, который устраивает не узкую часть технологических университетов, а университеты в широком понимании. Мне кажется, европейские университеты – наши союзники в этом вопросе, как и большинство университетов мира. Хотел бы обратить ваше внимание на рейтинг Саудовской Аравии CWUR. Он вышел несколько месяцев назад неожиданно для нас, и создатели рейтинга приблизились к пониманию качества образования, то есть  главной миссии университета. И там МГУ уверенно входит в сотню лучших.

– Мы вряд ли там поднимемся.

– Это на самом деле борьба, конкурентная борьба.

 

Беседу вел Дмитрий Гришанков, генеральный директор рейтингового агентства «Эксперт РА».